|
Олег Борушко
ЛЁЛИНЫ РАССКАЗЫ
1. Таблица Менделеева
 Мы сидели в кафе неподалеку от моста Ватерлоо. Лёля жила с северной стороны Темзы, я - с южной. В Лондоне это большая разница.
В доме с оторванной половиной, которую нанимал для Лёлиной семьи муниципалитет района Хакни, лежала свадебная фотография. Ночь; жених Николай клубком на приморской лавочке Таллина (обе руки под щекою); над женихом - победно раскинувшая руки невеста. Градус счастья на лице невесты сравним только со сладостью грезы на спящем лице жениха.
С тротуара через бездну перекинут трап. Проходишь по мостику буквально сквозь воздух предыдущего жилья, стен которого давно не существует. И попадаешь в уцелевшую часть дома: к Лёле, Николаю и их трем девочкам, из которых старшая - старше свадебной фотографии на четыре года.
За разлетом моста медленно и серебристо кружилось Колесо обозрения "Лондонский глаз" - примета нового века.
Леля носит прическу Мирей Матье, но цвета ночных лондонских лис. В Лёлиных глазах – та же, что у лис, смесь шкодливости и грусти.
- ... у нас с Николаем так сложилось, - говорила Лёля. – Досвадебного прошлого не существует. То есть отдельного - ни у него, ни у меня.
Боясь спугнуть тему, я коварно привел постороннее соображение. Я сказал, что бывают события, которые трудно превратить в рассказ. Впечатление от таких – слишком яркое, и потому бесплотное.
- Чаще наоборот, - возразила Леля. – Факты случились, а события не было.
И вот что мне рассказала.
Они пришли за Артёмом, когда он только вышел из ванной. Вышел - и сразу пошел на звонок.
- Нам небольшую справочку, - вежливо сказал сержант, ногой придерживая дверь, чтобы не закрылась. - Буквально на десять минут.
Второй стоял подальше на лестничной площадке и держался за ручку лифта. А на дворе стоял 1976 год.
Артем оглянулся на Лелю со всей своей высоты. Его длинные черные волосы, еще мокрые, всколыхнулись, и по свежей рубашке прочеркнулось на спине неровное влажное пятно.
- А?.. - начала, было, Леля.
- В домоуправление, - пояснил первый. – Справку наведем – и больше ничего.
Артем еще из ванной крикнул – где фен.
- И так высохнут! – отозвалась Леля.
После ванной полагался косячок. 4 штуки веером, как патроны на груди кавказского танца "Лезгинка" - лежали наготове. Артем же - все никак не готов, Лелю это раздражало.
И тут раздался звонок.
Когда муж - системный московский хиппи по кличке "Чикаго", вечерний звонок не удивляет и не сулит неприятностей. Он сулит непредвиденные удовольствия.
Фен до сих пор сидит занозой в Лелиной памяти: Артём ушел в ночь с мокрыми волосами, а мог бы уйти с сухими.
Когда закрылась дверь, Леля поняла, что никаких десяти минут не будет. Постояла, разглядывая фанерованную плоскость двери.
Каждый назубок знает дверь в свой дом снаружи. И часто не помнит, какая она изнутри. На этой - был желтый лак, кружок грязного и жирного пигмента вокруг никелированной ручки, а также проточина в наличнике, проеденная язычком английского замка.
Потом оказалось, что провинился отчим Артема, неразговорчивый профессор Бауманского. Пригласил приятеля из милиции унять ребенка, пока не поздно. И уехал на дачу. Так должен выглядеть меньшевик: крепенький, маленький, очки и борода клинышком.
Отчим переживал за любимую жену, которую убивал образ жизни любимого сына.
Леля выбежала на лестницу, лифт только тронулся вниз. Сквозь железную сетку увидела крышу кабины с крупным блоком, вокруг которого скрипел и тяжко работал трос, унося кабину в адскую перспективу.
Леля побежала по лестнице.
На втором этаже соседка с коляской, не дождавшись лифта, карабкалась на свой третий. Пока разминулись (в одной руке сидел Костик, другой тащила коляску), пока поздоровались – машина тронулась. Не "воронок", а обыкновенный газик, похожий на мирного труженика полей: с брезентовым верхом и овальным сзади окошком из плексиглаза.
Стоял красивый и грустный московский август. Ветерок с Университета разбавлял домовитый запах сталинского двора - свежим ароматом Ленинских гор.
Леля закружила по вечернему двору. Дверь в домоуправление была крест-накрест запечатана стальной портупеей. Зато песочница приглашала сесть, снять вьетнамки и погрузить голые ноги в песок, но Леля прошла мимо.
В детстве у Лели была кукла из ГДР на квадратной батарейке. Кукла умела ходить и ходила по комнате. Прежде чем вставить батарейку - требовалось поместить язык между плюсом и минусом, чтобы стало кисло. Кисло становилось в том случае, когда сохранился заряд.
Отделение милиции, вход со двора, оказалось рядом с универмагом "Москва". Но с левой стороны от "Москвы", а не с правой. С правой был ЗАГС, откуда они вышли с Артемом два месяца назад.
- Где мой муж? - решительно сказала Леля сквозь стекло чернявому дежурному.
- Фамилия? - вежливо сказал чернявый.
- Только что увезли. Из 53-го дома, - перебивая собственное дыхание, говорила Леля. - Где мой муж?
Казалось опасным называть фамилию в храме правосудия.
- Шо такое? - вынырнул с той же стороны стекла крепко сбитый рыжий.
- Ты чого раскричалась? А ну, поди сюда!
Чернявый кивнул, подтверждая полномочия рыжего.
Пока Леля шла, подумала, что украинцы в целом должны быть добрее эстонцев.
- Сидай сюдой! - сказал рыжий. - Так, шо такое? Прописка у тебя йе?
- Давай паспорт! Жора, где протокол?
Чернявый охотно вытащил из стола зеленый бланк.
- Так... - рыжий крепко устроился напротив - за столом с разрисованной столешницей. - Прописка йе?
- Мы недавно поженились, - тихо отвечала Леля.
Орнамент милицейской столешницы бил в глаза уверенной поступью кубизма: шариковая ручка, вонзясь в древесные волокна, часто проезжает мимо нужного поворота.
- И сейчас как раз скоро... - бубнила Леля, уставясь в милицейскую "Гернику".
- Прописки нема, - отрезал рыжий. - У двадцать чотыри часа из Москвы!
- Жора, а ну давай приметы! Я от тебе покричу! Жора, якого вона росту?
Жора смерил Лелю доброжелательным взглядом.
- Среднего, - сказал он.
- Середнього, - перевел рыжий и записал. - А ваги? Чи как его по-русски?... ("Чикаго" его по-русски?" - послышалось Леле, и Леля вздрогнула). Якого весу?
Жора посмотрел на Лелины ноги.
Леля поджала голые пальцы во вьетнамках: хотелось, чтобы весу вышло меньше. И впервые пожалела о кроссовках.
Хиппи равно презирали кроссовки, джинсы "Левис" и портвейн "Кавказ". В этих соблазнах не содержалось никакой утонченности. Вьетнамки же на московском асфальте вызывали приятное озлобление публики.
- Веса? Куриного! - уверенно сказал Жора. - Пятьдесят восемь.
Леля пошевелилась. Оба посмотрели на Лелю.
- Сорок шесть, - тихо сказала Леля.
- Брешет! - сказал рыжий. - Пятьдесят висым! Я от тебе покричу! - и записал. - Одёжа?
Жора снова ласково посмотрел на Лелины ноги.
- Джинсы самострок, - резюмировал он.
Чернявый Жора в целом выглядел интеллигентнее. Впрочем, это свойство всех чернявых.
- Точно! - презрительно подтвердил рыжий и записал.
Выгоревший добела брезент для штанов Артем срезал с крыши развалившегося "газика" на задах пожарной охраны возле Донского монастыря. По клешам Леля пустила разноцветное мулинэ с ромашками. С этими ромашками Леля провозилась дольше, чем с пошивом самого предмета одежды.
На мулинэ они не обратили никакого внимания.
- Волосы? - сказал рыжий. - Шо за волосы?
- Волосы свои, - ответил Жора.
Леля переводила глаза с одного на другого, все ужимаясь на стуле.
- Стрижка короткая... - продолжал Жора.
- Так, волосы кольорованы... чи как его по-русски? Крашеные, - записал рыжий. - Очи?
- Шо? - удивился Жора. - А! Очи черные! - тут он внимательно посмотрел Леле в глаза. - Или синие? - раздумчиво проговорил он.
- Я от тебе покричу! - вдруг опять подхватился рыжий и вскочил.
Леля снова вздрогнула.
Рыжий подошел, наклонился и заглянул в глаза. Обдало запахом казармы: кожа, гуталин, одеколон "Саша". Ароматом ядреной такой, молодецкой, немосковской свежести. Артем, даже если бы захотел, так пахнуть не смог.
У самого рыжего глаза оказались выдающиеся: выдающейся голубизны, какой не встретишь над Днепром ни в Киеве, ни даже в Черкассах.
- Зеленые с продрисью! - констатировал рыжий, разогнулся, вернулся на место и записал. - Особые приметы йе? - спросил он, и зазвонил телефон.
- Дежурный слушает, - мягко сказал Жора.
У Лели была особая примета. Но ее нельзя увидеть, не раздев Лелю до пояса. ("Мы с тобой одной крови, Лёля и Артем", - сказал Артем, сделав лезвием два надреза в районе сердец). А даже раздев, Лелину примету надо еще разглядеть. И оба последних действия, пока Жора говорил по телефону, представились Леле во всей неизбежности.
Леля обвела глазами помещение. Двое мужчин. Но обоих - девичья стыдливость уже не принимала в расчет. Словно, составив перечень примет, милиционеры сделались наполовину родными. Однако, стена в помещении - стеклянная. И если чужой, когда Леля уже разденется, войдет с улицы...
- Костик, тебе на вызов! - сказал чернявый, повесив трубку.
- Раскричалась! - сказал рыжий. - Жора, распишись. Гут! - он придавил зеленый протокол тугой розовой пятерней и стал медленно подниматься, вперив в Лелю небесной голубизны глаза. - А ну, тикай отсюда! - вдруг гаркнул он. - Геть! Геть звидци!
На улице было уже совсем темно. Откатившись от милиции, Леля остановилась и посмотрела вверх, где не было никакого неба. Но больше в Москве, буквально, некуда было голову повернуть.
Профессор меньшевик не любил хиппи во множественном числе. Единственное число, в лице собственного пасынка, хотя поводов к обожанию тоже не подавало, однако общей картины мироздания насмерть не перечеркивало. Но единица хиппи женского пола, которую надо притом прописывать в Москве - был уже чистый фантом.
Сквозь новобрачную невестку Лелю профессор смотрел как сквозь наглое пустое место.
На пустое место невозможно вернутья, особенно из милиции.
Лёля снова посмотрела в небо. По ту сторону дома гудел Ленинский проспект, механически и пустынно. Желтое марево его фонарей, выбивавшееся по-над крышей, подсказало Лёле первую и очень простую мысль. "Лёля! - была эта мысль. - У тебя больше в Лондоне никого нет".
(Я обвел глазами зубцы Тауэра на другой стороне Темзы, ниже по течению, потом посмотрел на Лёлю. Лёля тоже посмотрела на меня. "То есть, в смысле, в Москве, - поправилась она. - В Москве никого нет").
Ленинский проспект, однако, оказался не так уж пустынен. Еще катил 33-й троллейбус, что до "Ударника", и следом 7-й, и даже потом 62-й, что до площади Свердлова... 
Трудно поверить, но в следующую секунду толкнуло вернуться в отделение милиции. Сказать: "Ребята, как хотите, но, кроме вас, у меня в Москве..."
За будкой с мороженым, в дополнительном, аллейном ряду Ленинского проспекта, чернели скамейки. Леля села и, наконец, вздохнула. "Сволочи! - сказала она. - Гады!"
Снова пахнуло Ленгорами и еще приятно-горелым - то ли дымящей возле универмага "Москва" урной, то ли самим стремительно перегоравшим московским летом...
Леля была унижена, как никогда в жизни. Леля была смята, раздавлена, уничтожена. Чем бы вы думали? Арестом мужа? Произволом властей?
Лёля была убита протокольным списком собственных примет.
Оказалось, Лёля за милую душу поддается классификации. Невзирая на вьетнамки, ромашки из мулинэ и дурман "Пинк Флойд". Вопреки хипповым идеалам гражданского саботажа - с благословения разрешенного Ганди, запретного Рериха и невидимого Севы Новгородцева. Несмотря на чапаевские выходы на "ask" - стрельнуть у прохожих мелочи в пользу салата из свеклы в столовой для таксистов на площади Ногина.
Загадочная Лёля легко распалась на химические элементы и упаковалась в зеленоватую таблицу Менделеева: "веса куриного, прописки нема, глаза зеленые с продрисью". Достаточно пары ароматных парней, несомненно променявших бы Лёлин византийский с клешами самострок на наболевший и трущийся "Левис"...
- Что с вами, девушка? - раздалось над Лёлей.
Оказалось, плакала в полную силу, без звуков и без рук: одни слезы. 
Он присел на край скамьи - туда, где штакетный ряд скамеечного сиденья закруглялся в сторону московской земли, словно скрипичный ключ успокоительной сонаты.
Ему было лет тридцать, на шее он носил шарф. Английский шарф, клетчатый с красным.
- Что с вами, девушка? - повторил он. - Возьмите, - и протянул платок, тоже совершенно клетчатый.
Лёля взяла, развернула, потом медленно сложила обратно в аккуратные складки, как был. Какими словами могла Леля ему рассказать? Про Костика из коляски таллинского производства, загородившей Леле путь навыручку мужа-хиппи? Про профессора-меньшевика? Или про рыжего Костика-большого, которому похожей коляски в младенчестве не досталось? Или, может быть, что никогда никого так всецело не полюбит... что не может дышать без Артёма?
Совсем не того хочется услышать летнему мужчине при шотландском шарфе в вибрирующей ночной столице.
- Вот так, - сказала Леля.
Отерла краем ладони свои зеленые с продрисью и протянула платок обратно.
- Девушка с такими глазами не должна плакать, - сказал он, отстраняя ее руку. - Девушка с такими глазами должна улыбаться...
- Мужа менты забрали, - сказала Леля.
Мужчина поправил шарф, посмотрел в землю.
- Трезвого? - спустя минуту, буднично уточнил он.
Лёля кивнула.
- Только голова была мокрая, - сказала она и прерывисто вздохнула.
Мужчина вдруг склонил голову, сцепил ладони, свесил руки между колен и замолчал.
Боковым зрением, в прозрачном сумраке летнего вечера, Леля ясно видела всю его фигуру на самом краю скамейки. Его склоненную голову; его подавшуюся вперед, совершенно прямую спину и острые колени.
Мужчина в шотландском шарфе не сказал больше ни слова.
Фары носившихся по проспекту машин косо выхватывали из темноты чужую фигуру, и тогда становилось видно, что он изредка пошевеливал бессильными плетьми отдельных, вертикально свешенных рук.
И Леля молчала.
Мужчина внезапно поднялся и побрел от Лели прочь - по аллее в сторону центра. В сторону Кащенко, куда, как выяснится позже, отвезли любимого человека Чикаго.
Леля смотрела вслед сгорбленной его фигуре - мазок кисти по Ленинскому проспекту. Как в шахте горизонтального лифта - фигурка быстро уменьшалась в размерах. Только хвост шотландского шарфа за плечом, казалось, еще долго маячил, как якорёк неясной надежды.
Так Лёле стало известно, что в жизни кому-то бывает хуже, чем тебе самому.
г. Лондон
|
